Неточные совпадения
Но только что он двинулся, дверь его нумера отворилась, и Кити выглянула. Левин покраснел и от стыда и от досады на свою жену, поставившую себя и его в это
тяжелое положение; но Марья Николаевна покраснела еще больше. Она вся сжалась и покраснела до
слез и, ухватив обеими руками концы платка, свертывала их красными пальцами, не зная, что говорить и что делать.
Неужели жизнь оставила такие
тяжелые следы в моем сердце, что навеки отошли от меня
слезы и восторги эти? Неужели остались одни воспоминания?
Я потихоньку высунул голову из двери и не переводил дыхания. Гриша не шевелился; из груди его вырывались
тяжелые вздохи; в мутном зрачке его кривого глаза, освещенного луною, остановилась
слеза.
Почти все время, как читал Раскольников, с самого начала письма, лицо его было мокро от
слез; но когда он кончил, оно было бледно, искривлено судорогой, и
тяжелая, желчная, злая улыбка змеилась по его губам.
Но тут голос изменил ей, и в то же время она почувствовала, что Павел Петрович ухватил и стиснул ее руку… Она посмотрела на него, и так и окаменела. Он стал еще бледнее прежнего; глаза его блистали, и, что всего было удивительнее,
тяжелая, одинокая
слеза катилась по его щеке.
— Да неужели вы не чувствуете, что во мне происходит? — начал он. — Знаете, мне даже трудно говорить. Вот здесь… дайте руку, что-то мешает, как будто лежит что-нибудь
тяжелое, точно камень, как бывает в глубоком горе, а между тем, странно, и в горе и в счастье, в организме один и тот же процесс: тяжело, почти больно дышать, хочется плакать! Если б я заплакал, мне бы так же, как в горе, от
слез стало бы легко…
И
слезы выступили у ней на глаза, и она коснулась его руки. Фраза эта была неясна, но он понял ее вполне и был тронут тем, чтò она означала. Слова ее означали то, что, кроме ее любви, владеющей всею ею, — любви к своему мужу, для нее важна и дорога ее любовь к нему, к брату, и что всякая размолвка с ним — для нее
тяжелое страдание.
Но пароксизм бешенства заметно проходил.
Слезы мешались с проклятиями и стонами, пока не перешли в то
тяжелое, полусознательное состояние, когда человек начинает грезить наяву.
Старый дьячок пел тихим и слабым голосом, Матвей со
слезами радости смотрел на нас, молодые шаферы стояли за нами с
тяжелыми венцами, которыми перевенчали всех владимирских ямщиков.
Голос ее, который вдруг было возвысился, остановился. Ручьи
слез покатились по бледному лицу. Какое-то
тяжелое, полное жалости и грусти чувство сперлось в груди парубка.
Чувствуя, что лицо мое вдруг точно распухло, а уши налились кровью,
отяжелели и в голове неприятно шумит, я стоял пред матерью, сгорая в стыде, и сквозь
слезы видел, как печально потемнело ее лицо, сжались губы, сдвинулись брови.
Юная мать смолкла, и только по временам какое-то
тяжелое страдание, которое не могло прорваться наружу движениями или словами, выдавливало из ее глаз крупные
слезы. Они просачивались сквозь густые ресницы и тихо катились по бледным, как мрамор, щекам. Быть может, сердце матери почуяло, что вместе с новорожденным ребенком явилось на свет темное, неисходное горе, которое нависло над колыбелью, чтобы сопровождать новую жизнь до самой могилы.
Он повиновался. Теперь он сидел, как прежде, лицом к стороне заката, и когда девочка опять взглянула на это лицо, освещенное красноватыми лучами, оно опять показалось ей странным. В глазах мальчика еще стояли
слезы, но глаза эти были по-прежнему неподвижны; черты лица то и дело передергивались от нервных спазмов, но вместе с тем в них виднелось недетское, глубокое и
тяжелое горе.
И торопливо ушла, не взглянув на него, чтобы не выдать своего чувства
слезами на глазах и дрожью губ. Дорогой ей казалось, что кости руки, в которой она крепко сжала ответ сына, ноют и вся рука
отяжелела, точно от удара по плечу. Дома, сунув записку в руку Николая, она встала перед ним и, ожидая, когда он расправит туго скатанную бумажку, снова ощутила трепет надежды. Но Николай сказал...
Сложив
тяжелые руки Егора на груди его, поправив на подушке странно
тяжелую голову, мать, отирая
слезы, подошла к Людмиле, наклонилась над нею, тихо погладила ее густые волосы. Женщина медленно повернулась к ней, ее матовые глаза болезненно расширились, она встала на ноги и дрожащими губами зашептала...
Его лицо вздрогнуло, из глаз текли
слезы одна за другой, крупные и
тяжелые.
Князья и витязи кругом
Стоят унылы; гласы трубны,
Рога, тимпаны, гусли, бубны
Гремят над нею; старый князь,
Тоской
тяжелой изнурясь,
К ногам Людмилы сединами
Приник с безмолвными
слезами...
К чему рассказывать, мой сын,
Чего пересказать нет силы?
Ах, и теперь один, один,
Душой уснув, в дверях могилы,
Я помню горесть, и порой,
Как о минувшем мысль родится,
По бороде моей седой
Слеза тяжелая катится.
Другой раз Кострома, позорно проиграв Чурке партию в городки, спрятался за ларь с овсом у бакалейной лавки, сел там на корточки и молча заплакал, — это было почти страшно: он крепко стиснул зубы, скулы его высунулись, костлявое лицо окаменело, а из черных, угрюмых глаз выкатываются
тяжелые, крупные
слезы. Когда я стал утешать его, он прошептал, захлебываясь
слезами...
Болели обожженные пальцы, саднило лицо, из глаз текли
слезы, но меня угнетала не боль, а
тяжелое, тупое удивление: зачем это сделано со мной?
Да, наверное, оставалось… Душа у него колыхалась, как море, и в сердце ходили чувства, как волны. И порой
слеза подступала к глазам, и порой — смешно сказать — ему, здоровенному и
тяжелому человеку, хотелось кинуться и лететь, лететь, как эти чайки, что опять стали уже появляться от американской стороны… Лететь куда-то вдаль, где угасает заря, где живут добрые и счастливые люди…
И замолчал, как ушибленный по голове чем-то
тяжёлым: опираясь спиною о край стола, отец забросил левую руку назад и царапал стол ногтями, показывая сыну толстый, тёмный язык. Левая нога шаркала по полу, как бы ища опоры, рука тяжело повисла, пальцы её жалобно сложились горсточкой, точно у нищего, правый глаз, мутно-красный и словно мёртвый, полно налился кровью и
слезой, а в левом горел зелёный огонь. Судорожно дёргая углом рта, старик надувал щёку и пыхтел...
А по сю сторону реки стояла старушка, в белом чепце и белом капоте; опираясь на руку горничной, она махала платком,
тяжелым и мокрым от
слез, человеку, высунувшемуся из дормеза, и он махал платком, — дорога шла немного вправо; когда карета заворотила туда, видна была только задняя сторона, но и ее скоро закрыло облаком пыли, и пыль эта рассеялась, и, кроме дороги, ничего не было видно, а старушка все еще стояла, поднимаясь на цыпочки и стараясь что-то разглядеть.
Несчастливцев. Ну, что делать! Я ее любил, я ее считал вместо матери. (Утирает
слезу.) Что ж такое, что я актер? Всякий обязан делать, что умеет. Я ведь не разбойник, я честным,
тяжелым трудом добываю хлеб свой. Я не милостыню пришел просить у нее, а теплого слова. Обидно!.. О, женщины! Если уж ей хотелось обидеть меня, неужели она хуже тебя никого не нашла?
Дедушка Еремей купил Илье сапоги, большое,
тяжёлое пальто, шапку, и мальчика отдали в школу. Он пошёл туда с любопытством и страхом, а воротился обиженный, унылый, со
слезами на глазах: мальчики узнали в нём спутника дедушки Еремея и хором начали дразнить...
Илья слушал его
тяжёлую речь со страхом в сердце. Лицо Якова побурело, на глазах у него сверкали
слёзы.
Потом мальчику дали
тяжёлый топор, велели ему
слезть в подвал и разбивать там лёд так, чтоб он улёгся ровно. Осколки льда прыгали ему в лицо, попадали за ворот, в подвале было холодно и темно, топор при неосторожном размахе задевал за потолок. Через несколько минут Илья, весь мокрый, вылез из подвала и заявил хозяину...
И вот Фома остался один со связанными за спиной руками пред столом, покрытым грязной посудой и разными остатками пира. Порой он медленно открывал
тяжелые опухшие ресницы, и глаза его сквозь
слезы тускло и уныло смотрели на стол, где все было опрокинуто, разрушено…
Говорил и понимал — ненужное говорит он.
Слезы вскипали в нем, в груди родилось что-то
тяжелое, точно камень, холодное, как льдина.
Князь это видел, страшно мучился этим и нарочно даже сел на очень отдаленное кресло от жены. Прошло между ними несколько времени какого-то
тяжелого и мрачного молчания. Вдруг тот же лакей, который приходил звать княгиню к князю, вошел и объявил, что приехал Миклаков. Княгиня при этом вздрогнула. Князя, тоже вначале, по-видимому, покоробило несколько. Княгиня, поспешно утирая
слезы, обратилась к лакею...
Но есть
слезы холодные, скупо льющиеся
слезы: их по капле выдавливает из сердца
тяжелым и неподвижным бременем налегшее на него горе; они безотрадны и не приносят облегчения.
Дольше больной говорить не мог, охваченный
тяжелым забытьем. Он начал бредить, метался и все поминал свою жену… Арефу даже
слеза прошибла, а помочь нечем. Он оборвал полу своего дьячковского подрясника, помочил ее в воде и обвязал ею горячую голову больного. Тот на мгновенье приходил в себя и начинал неистово ругать Гарусова.
И Вадим пристально, с участием всматривался в эти черты, отлитые в какую-то особенную форму величия и благородства, исчерченные когтями времени и страданий, старинных страданий, слившихся с его жизнью, как сливаются две однородные жидкости; но последние, самые жестокие удары судьбы не оставили никакого следа на челе старика; его большие серые глаза, осененные
тяжелыми веками, медленно, строго пробегали картину, развернутую перед ними случайно; ни близость смерти, ни досада, ни ненависть, ничто не могло, казалось, отуманить этого спокойного, всепроникающего взгляда; но вот он обратил их в внутренность кибитки, — и что же, две крупные
слезы засверкав невольно выбежали на седые ресницы и чуть-чуть не упали на поднявшуюся грудь его; Вадим стал всматриваться с большим вниманием.
И, чудо! из померкших глаз
Слеза тяжелая катится…
Второй сын Яков, кругленький и румяный, был похож лицом на мать. Он много и даже как будто с удовольствием плакал, а перед тем, как пролить
слёзы, пыхтел, надувая щёки, и тыкал кулаками в глаза свои. Он был труслив, много и жадно ел и,
отяжелев от еды, или спал или жаловался...
Анна Павловна обняла Эльчанинова. Он чувствовал, как на лицо его падали горячие ее
слезы, как она силилась крепче прижимать его своими слабыми руками. Прошло несколько минут в глубоком и
тяжелом молчании.
И он охотно гладил ее по волосам и плечам, пожимал ей руки и утирал
слезы… Наконец она перестала плакать. Она еще долго жаловалась на отца и на свою
тяжелую, невыносимую жизнь в этом доме, умоляя Коврина войти в ее положение; потом стала мало-помалу улыбаться и вздыхать, что бог послал ей такой дурной характер, в конце концов, громко рассмеявшись, назвала себя дурой и выбежала из комнаты.
Ераст. Нет, может-с. Положим так, что в ней любви такой уж не будет; да это ничего-с. Вы извольте понять, что такое сирота с малых лет. Ласки не видишь, никто тебя не пожалеет, а ведь горе-то частое. Каково сидеть одному в углу да кулаком
слезы утирать? Плачешь, а на душе не легче, а все
тяжелей становится. Есть ли на свете горчее сиротских
слез? А коли есть к кому прийти с горем-то, так совсем другое дело: приляжешь на грудь с слезами-то, и она над тобою заплачет, вот сразу и легче, вот и конец горю.
Из мастерской послышались торопливые шаги и шуршанье платья. Значит, она ушла. Ольге Ивановне хотелось громко крикнуть, ударить художника по голове чем-нибудь
тяжелым и уйти, но она ничего не видела сквозь
слезы, была подавлена своим стыдом и чувствовала себя уже не Ольгой Ивановной и не художницей, а маленькою козявкой.
Он чувствовал, что был раздражен и потрясен; он знал, что фантазия и впечатлительность его напряжены до крайности, и решил не доверять себе. Мало-помалу он впал в какое-то оцепенение. В грудь его залегло какое-то
тяжелое, гнетущее чувство. Сердце его ныло, как будто все изъязвленное, и вся душа была полна глухих, неиссякаемых
слез.
Тут Катерина остановилась перевести дух; она то вздрагивала, как лист, и бледнела, то кровь всходила ей в голову, и теперь, когда она остановилась, щеки ее пылали огнем, глаза блистали сквозь
слезы, и
тяжелое, прерывистое дыхание колебало грудь ее. Но вдруг она опять побледнела, и голос ее упал, задрожав тревожно и грустно.
И красота, этот божественный дар, сделался для тебя
тяжелым бременем, причиною огорчений и
слез!
Вы видели, как плакал весь народ,
Вы слышали
тяжелые рыданья!
Какие
слезы! Боже! Прав Кузьма:
С таким народом можно дело делать
Великое. Взгляните, эти
слезы —
Не хныканье старух и стариков;
В них сила страшная; омывшись ими,
Народ готов на подвиг. Хоть на битву
Веди его, хоть в монастырь честной,
Хоть на небо.
Лицо у него было красно и всё в
слезах, борода, смоченная ими, скомкалась, и в глазах, широко открытых, испуганных, полных болезненного напряжения, сверкало что-то дикое и восторженное, жалкое и горячее. Вставая, он оттолкнул Аннушку; она чуть не упала, оправилась и, точно проснувшись, смотрела на безрукого глазами тусклыми и тупыми —
тяжёлым взглядом уставшего животного.
И казалось, будто бы сохранил он в своей прозрачной глубине все то, что кричалось и пелось в эти дни людьми, животными и птицами, —
слезы, плач и веселую песню, молитву и проклятия, и от этих стеклянных, застывших голосов был он такой
тяжелый, тревожный, густо насыщенный незримой жизнью.
С этими словами вновь низринулся ангел на землю и навеки потерялся среди
слез ее и крови. И в
тяжелой думе онемели небеса, пытливо смотря на маленькую и печальную землю — такую маленькую и такую страшную и непобедимую в своей печали. Тихо догорали праздничные кометы, и в красном свете их уже пустым и мертвым казался трон.
— Будьте тверды, Марья Петровна, сестре милосердия
тяжелые мысли и
слезы воспрещаются.
Я не пишу в эту книжку ни слова о том, что делается и что я испытываю дома.
Слезы, которыми встречает и провожает меня мать, какое-то
тяжелое молчание, сопровождающее мое присутствие за общим столом, предупредительная доброта братьев и сестер — все это тяжело видеть и слышать, а писать об этом еще
тяжелее. Когда подумаешь, что через неделю придется лишиться всего самого дорогого в мире,
слезы подступают под горло…
И хороня детей, умиравших от истощения, и оплакивая их кровавыми
слезами, темнея от горя, усталости и голода — женщины в эти
тяжелые дни были кротки и дружественны, как никогда: они верили, что не может даром пройти такой ужас, что за великими страданиями идет великая награда.
Гимназия, в которой было так трудно учиться, несмотря на все старания; товарищи, преследовавшие его и неизвестно по какой причине называвшие его крайне обидным названием — «селедкою»; невыдержанный экзамен из русского языка;
тяжелая, унизительная сцена, когда он, выключенный из гимназии, пришел домой весь в
слезах.